otte_nochki

Что происходит в воздухе осеннем,
когда, угрюмо глянув в календарь,
день сходит к ночи по большим ступеням,
держа в руке оранжевый фонарь?

День сходит к ночи, сбрасывая тени,
и замерев на несколько минут,
обводит пальцем контуры строений
пока они окошки не зажгут.

И почему в вечерние минуты
на этот мирный приграничный свет
душа моя вдруг отвечает смутой -
так, словно это правильный ответ?

Как будто нечто, что она до срока
оставила заботою своей,
зовет ее - и этого упрека
не избежать и не осилить ей.

Между нейтральным «я не могу с тобой»
и горьким «я без тебя могу» -
этот сладко-соленый слой,
вкус «умами»,
Невозможный для передачи словами,
связанный напрямую между определенным участком в мозгу
и губами.

Сморщенный и короткий вкус смущенного «здрасти»
застывший вопросом на кончике языка.
Вкус, проступающий счастьем-несчастьем
на закрытых веках,
шелковый на висках,
кропотливый и острый на дне ключицы,
неторопливый вокруг соска.

Вкус, рискующий раствориться,
не умеющий раствориться,
замкнувшийся на «пока».

Взгляд убавляет шаг, если имя твое в строке,
Эти четыре буквы на самих себя не похожи.
Нет названия для тебя в моем языке –
Как не имеет названия цвет человеческой кожи.

Мы можем долго не видеться – и ничего.
Но почему-то в метро я каждое утро и каждый вечер
На твоих станциях - до перехода и после него –
Оглядываюсь и думаю, что сейчас тебя встречу.

С легким сердцем я закрываю дверь за тобой,
Размышляя, что возвращусь к делам и чайник согрею.
Но когда прилетает твое письмо, сердце дает перебой,
Прыгает в почтовую папку шариком лотереи.

С кем ты там шатаешься при луне,
К кому наклоняешься близко, челкой щекочешь щеку –
Знать не знаю – и мне до этого дела нет,
Но когда ты сидишь напротив, неподалеку

И беззвучно губами повторяешь мои слова,
Или подходишь взъерошить мне волосы – отчего-то
В эти минуты я чувствую, что жива
Вся моя прежняя нежность к тебе, обормоту.

Зато когда тебя нету в городе, я совсем
Почти не скучаю – как и положено взрослым;
Я просто иду, и под ноги смотрю, как все,
На твоих станциях – до перехода и после.

В две тысячи каком-нибудь десятом,
пятнадцатом – докуда катит наша
надежда или дерзость быть бессмертным –
ты входишь в поезд, скажем, Кельн-Париж.
Садишься у окна, где вдоль заката
бегут угрюмцы пригородных башен,
и сумерки, сгущаясь незаметно,
дома глотают, начиная с крыш.
И в тот момент, когда нелепым светом
зальется содержимое вагона,
ты вдруг увидишь желтые ботинки
у спящего соседа – и пока
не зная сам, какого ждешь ответа-
метнувшись взглядом к полке под плафоном,
такого же яичного оттенка
заметишь чемоданные бока.
И вдруг - как будто толща всех когда-то
мучительных, а после онемевших
спрессованных беспамятством картинок
расступится - возникнет этот день:
Москва, апрель, и пара виновато-
веселых нас, слегка офонаревших
при виде желтых сумки и ботинок,
что мимо проносила чья-то тень.
Как будто после не было июня,
и сентября, и ужаса, и света,
упрямых рук, запутавшихся в споре
и комнаты, где пролегла черта –
а только день, за тактом, накануне,
когда мы не хотели знать об этом,
и прятали себя в весеннем вздоре,
и губы отводили неспроста.

Иван рубил дрова, Василиса топила печь.
Эй, не печалуйся, сокол ясный, голову выше плеч!
Если ты задал эти вопросы - ты не поймешь ответ,
Но я отвечу, хочешь-не хочешь, другого выхода нет.
Поздно махать рукавом и павой драпать по раннему льду,
Раз ты спросил - я найду решенье, думаю, что найду.
В печке лежит черная шкурка - тряпицей среди углей,
Видишь, как стали мы, Василиса, прекрасней и премудрей.

К июню не будет у нас ничего такого.
Ты называешь меня «сестренкой», а брат говорит:
«Не советую связываться с этой козой!»
У меня не нарочно такой обиженный вид,
просто краснею легко, честное слово.
Только однажды, в середине месяца, перед грозой
Мы столкнемся у центрального парка,
и ты будешь куда-то спешить, скажешь: «Жарко!»
и купишь мне мороженое пломбир.
А через неделю, когда у молочного магазина
я услышу, как беззвучно рушится мир –
то подумаю, что ты меня так и не увидал
в платье с красными розами из серого крепдешина.
Я надену его в августе, на вокзал.
Брат хмурится и отворачивается от мамы,
Мама не замечает выбившуюся прядь.
А у меня внутри кто-то охрип повторять
упрямо,
что туда не должны пускать вот таких, как ты –
с такими худыми руками и шеей.
с улыбкой такой, что ярче и горячее
горят на сером платье моем цветы.

У нас настолько ничего такого к июню не будет,
что я не стану тебе писать, боясь получить ответ.
Пусть пишут все остальные люди,
школьница сошьет ненужный тебе кисет.
А я, хоронясь от мамы за старой баней,
буду курить горькую папиросу
и в сотый раз задаваться одним вопросом:
кого ты зовешь «сестренка» запекшимися губами.
И будет стоять какая-нибудь погода,
и сводки все хуже и хуже до декабря.

Ничего у нас не было, но эти четыре года
я буду ждать тебя.

Этим желаньям на днях исполняется тысяча лет.
Надо ли их отчеканить и выпустить в свет
В виде приятных на ощупь монет юбилейных?
Или исполнить со сцены, как пару смертельных
Акробатических трюков? Похоже, что нет.

Господи мой, с незнакомой брадатой главой,
Ты мне в антракте записку пошли за кулисы:
"Ваши желанья да будут исполнены смысла" -
И покивай из последнего ряда, как свой.

А на днях разобрали пути, отменили трамвай -
Значит, меньше стало одним предметом для разговора.
Можно еще беседовать о погоде, что мол, не май
Месяц - но и эта тема иссякнет довольно скоро.

И тогда, наконец-то, на нас снизойдет благодать,
И раскинется по сторонам, как равнина немая.
Если б только ты знал, как много мне надо тебе промолчать -
Хватит на месяцы, не считая не-мая.

                                           моей сестре
Тереза Даль любит длинные легкие юбки
Летние вечера, засахаренный миндаль.
И вдыхая душистый дым от табачной трубки
Прикрывает глаза с улыбкой Тереза Даль.

Когда у окна, где ночь потихоньку тает,
Она сидит, кутаясь в старую шаль,
То не любуется на себя - а просто мечтает,
Просто уходит в мысли Тереза Даль.

Она о себе не рассказывет рассказок,
С ней лучше делить не радости, а печаль -
Потому что никто, когда ты не в силах закончить фразу,
Не умеет так тихо молчать, как Тереза Даль.

А когда она провожает тебя до двери,
Ты не уверен, что ей отпускать тебя жаль,
Но ты уйдешь с чувством находки, с чувством потери -
И захочешь опять вернуться к Терезе Даль.

Надо мне попросить крестную-фею,
Чтобы она меня превратила в Терезу Даль.
Не потому, что я ничего подобного не умею,
А чтобы узнать, о чем она думает, глядя вдаль.

Чтобы понять, чем питается эта прохлада
Серого взгляда,  который свет, а не сталь.
И почему не кончается анфилада,
Если заглянешь в душу Терезы Даль.

Когда бубнит мне ужас
заумный свой сонет
И тащит по ступенькам
туда, где меркнет свет,
Одно меня спасает,
и держит, и зовет -
Живая наша тайна,
наш вересковый мед.

И если жизнь корнями
сквозь глобус проросла,
Побегами укрыла,
ветвями оплела,
Мы устоим на нашем
цветущем пятачке -
Лиловом, как поляна
в июльском сосняке.

И мы не потеряем,
сумеем уберечь
Предвосхищенье странствий,
и странностей, и встреч.
Живая наша тайна,
наш вересковый мед
Нас вызовет из мрака,
удержит и спасет.